Любимый город. Придет ли десант? (Начало)

Если скажут, если скажут,
Что погиб я, вы не верьте,
Вы не верьте!
Не пришёл ещё последний час!

Ах, Милый город Николаев!
Николаевские верфи!
Я уверен мы с тобой
Ещё увидимся не раз!

          Анатолий Софронов

Из нашего московского далёка в золотисто-голубой дымке, овеваемый ветрами степей, порывами воздуха, жаркими и сладкими, с долей полынной горечи, со своими прямыми проспектами и улицами, с кораблестроительными заводами, со своей святой морской славой встает передо мной город, который подарили мне родители, бабушки и дедушки, белоснежный город из песчаника на берегу Южного Буга при слиянии с Ингулом. Любимый город. Статью с таким названием написал мой отец. Но у него он другой, город любви и комсомольской юности, город, который дал тему для всей жизни – море и Ушакова. А у меня это город моего детства. Николаев. Город святого Николая.

Над лиманом парус белый
И акации в снегу.
Вижу город корабелов
На высоком берегу.

Корабелы, корабелы,
Снова я в семье родной.
Парус белый, белый, белый
Надо мной.

Строчки из гимна города, написанного Марком Лисянским, который написал и гимн Москвы. «Дорогая моя столица, золотая моя Москва…» Бывают поэты, которым особенно удаются гимны. Вот Сергей Михалков, например. Образ белого города под белым парусом, рассказ о корабелах создает впечатление о городе прекрасном и трудовом. Своим ушаковцам всегда в числе вопросов викторины про море и флот задаю вопрос: «А как называются люди, которые строят корабли?» И редко кто отвечает правильно, сейчас уж тем более. Рабочие профессии, специальности и люди с рабочими руками сегодня не в чести, да и мало где сегодня эти корабли строят. Хотя между тем по-прежнему я с гордостью рассказываю им, что строительство корабля это самое сложное, трудоемкое производство, даже сложнее, чем самолет, что их неизменно удивляет.

А я помню все рассказы моего дяди Коли, брата Коли и всех, кто из нашей семьи строил эти корабли, и что являлось предметом особенной моей гордости. Помню, как дядя Коля, папин брат, бригадир бригады столяров-краснодеревщиков и его жена Тамара, работавшие на Черноморском заводе, чьи стапеля видны с набережной адмирала Макарова в центре города, ведут меня за руку на спуск корабля. О, какой же это праздник для города, для семьи, для меня. Какая великая сила труда и результат труда, встающий многоэтажьем палуб над тобой, какое ликование людей и восторг от красиво и ладно сделанного дела. Дядя рассказывает мне, как он украшал каюту капитана и сколько всяких деревянных штуковин ему удалось смастерить, вот и мне подарил подготовленную рамочку с репродукцией мадонны Рафаэля. Потом бьют о борт шампанское. Как хорошо передана атмосфера спуска корабля и в фильме про Ушакова, и в фильме про Журбиных. Одна и та же радость, воодушевление и торжество от свершенного дела, от творения рук человеческих.

Справа на другом стапеле стоит на ремонте военный противолодочный крейсер «Москва». Я читаю буквы, а дядя Коля шепчет на ухо, что в ту сторону даже смотреть нельзя, это «военная тайна». Потом много-много лет я вспоминала, как украдкой я рассматривала наш боевой корабль и всегда ощущала, что я тоже «не выдала» военную тайну.
– Смотри, к нам масквичка приехала, – смеется дядя Коля и напирает на букву «а».
Я дуюсь и говорю:
– Ну пачему, дядя Коля?
– А патаму, что все на «а» у вас говорят! – опять хохочет он задорно, не забывая здороваться со всеми вокруг сердечным рабочим рукопожатием. Такие красивые, крепкие, обожженные солнцем были у него руки, руки рабочего человека. Для меня руки после глаз самая главная характеристика людей, мама тоже всегда обращала внимание на руки. У нее-то они были необыкновенной красоты, вовсе не холеные, но какие-то длинные пальцы, точеные, она умела ими прекрасно защипывать вареники, писать великолепным почерком, рыть землю и гладить по голове, на всех фотографиях они красиво сложены, как будто вовсе не работали, а так всегда и лежали… Потом в этом мы сошлись с нашим семейным другом и единомышленником художником Юрием Селиверстовым, как-то сразу приняв его идею сделать гравюры русских любомудров в серии «Русская Дума» в сочетании с их мыслями, где основной характеристикой души и мыслей становятся руки. Посмотрите эти великие работы великого мастера, о котором, конечно, надо написать отдельно. Все там не только связано с образом, но еще сопровождалось мыслями этих людей, их идеями, собранными и «прожитыми» самим Юрием Ивановичем… Ах, какой же это был, выражаясь современным языком, проект – «Русская дума». Какая вышла замечательная, очень полезная книга. Я помню руки Достоевского, Константина Леонтьева и Мусоргского, которого он нам подарил. Каждая жилочка наполнена жизнью, нервом, пульсирует, рвется к делу…

Помню и руки бабушки Насти, она жила в Николаеве, в нашем доме с садом, тяжко и много трудилась, и руки эти были грубые, с засохшими ранами, какие-то вроде заскорузлые даже, намного старше ее самой, ее улыбчивого лица и энергичной натуры, но когда они гладили, обнимали меня – это был просто зефир, пух, как мягко и в тоже время крепко прижимали меня к себе, как приласкивали, как туго затягивали хвост на голове, чтоб никаких «петухов» и целый день в порядке, «нечего мне тут десять раз тебя причесывать…». Было даже больно, я ныла, на что получала неизменное «Терпи казак, атаманом будешь». Кто такой атаман я не знала, да и сначала слышалось мне «а то мамой будешь», что удивляло, потому что, казалось, само собой, казак мамой стать не может, а я так обязательно буду… А как же крепко они держали меня, бабушкины руки, баюкали, когда я заболевала. Я бывала у бабушки по три месяца и, приезжая из Москвы, как теперь сказали бы «с ослабленным иммунитетом», конечно же, сразу заболевала, и конечно, с высокой температурой… Бабушка очень этого пугалась, и всю ночь носила меня на руках, не закрыв ни на секунду глаза… Когда ей говорили положить меня и идти отдохнуть, она отвечала: «А вдруг она умрёт?» И так несколько дней, пока температура не спадет. Кто из нас способен сегодня на такую самоотверженность? Потом, уже став взрослой, я целовала эти заскорузлые руки, мне так хотелось их нацеловать за всё, а она прятала их за спину, смущаясь.

Ах, бабушки, золотые наши бабушки! Город, в котором вы нас ждали, всегда будет оссиян нездешним светом, потому что там и сейчас, после того, как вас давно не стало, живет ваша любовь к нам, а любовь «долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…» (Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла).

Когда читаю это, вижу ее письма, у нее была церковно-приходская школа и она не очень-то грамотно писала, письма ее были коротки и все про любовь, и заканчивались они всегда словами «Посылаю руб на мороженое. Целую 100000000000… раз. Этих нулей было бессчетное множество и все они уходили за край бумаги вниз, потому что писала она всегда поздно, после всех дел, которых не переделать, и к концу письма почти засыпала над ним…

В дни Поста имеет смысл перечитывать и вчитываться, да и всегда…

      «…

• 1.  Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий.
• 2.  Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви,– то я ничто.
• 3.  И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы.
• \…\
• 8.  Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится.
• 9.  Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; 10когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится.
• 11.  Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое.
• 12.  Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан.
• 13.  А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».

(Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла)

ЛЮБОВЬ ИЗ НИХ БОЛЬШЕ.

Откуда они это знали так хорошо в этом якобы атеистическом государстве?

И почему подчас сегодня мы, все такие воцерковленные и просвещенные, так плохо это воспроизводим в своем поведении.

Кто даст ответ?

…Мы идем с бабушкой в детский сад по скверику перед заводом имени 61 коммунара, идем со всеми рабочими. С утра нас сопровождает гудок, заводской гудок. Как же это славно идти со всеми в детский сад, вокруг люди, которые идут на работу, радостные какие-то, нет, правда, не было хмурых лиц. Или я этого не помню? Он был славный, этот рабочий люд, у них были крепкие руки и белозубые улыбки, даже если они курили. С ними было интересно, они чего-то умели рассказать такое про завод, про корабли, умели и смастерить. Многие из них читали и сохранили эту привычку до сих пор. Дядя Коля выписывал 8 газет, «Труд» обязательно, день начинался с газеты, все изучал и вместе с бабушкой Анфисой все обсуждал, заказывал собрания сочинений. Помню семью рабочего Пономаренко, мы бывали у них в гостях, мама училась с его сыном, Валеркой, папа обожал поговорить с отцом семейства, который выписывал все газеты и журналы, штук этак пятнадцать, все читал, все знал, особо интересовался международным положением и литературой. Мама Валерки накрывала на стол на белоснежной скатерти, на прекрасной посуде, шила. На стенах висели фотографии предков, тоже работавших на заводе в белоснежных манишках. И сам хозяин ходил на работу только в костюме и белоснежной накрахмаленной рубашке. Как на праздник. Династия. Фильм и книга «Журбины». И рабочая честь. И смекалка. И братство. И любовь. Сколько было этой любви разлито по всей Слободке, как назывался наш не больно-то шикарный район. Мы жили на 4-ой Военной улице. Теперь она носит имя летчика, командира эскадрильи Краснознамённого Балтийского флота, участник первой бомбардировки Берлина летом 1941 года, Героя Советского Союза, направившего свой горящий самолет в танковую колонну под Тихвином Василия Алексеевича Гречишникова. Он родился в Николаеве. Хорошо. Достойно. Хотя 4-я Военная мне тоже очень нравилась.

Город был корабельный, морской, военный. Прямо за калиткой, справа от нашего дома стояла военная часть, тротуары мели клеши морячков, возле детского сада была морская часть, солдатики ходили мимо нас в баню с песней, часто заглядывали попить водички, и бабушка норовила их чем-то угостить, солдатики всегда голодные. Через много-много лет на ее родине в Мордовии, недалеко от Санаксарского монастыря в селе Селищи мы встретили дядю Васю, который был ее каким-то дальним родственником и в молодости служил срочную в Николаеве. Эта срочная была лучшим воспоминанием в его жизни, и он многожды повторял нам, какая же добрая была тетя Настя, как он приходил к ней в увольнение, как она всегда его вкусно кормила и привечала… «Завсе добро расплатимся добром, За всю любовь расплатимся любовью…» Вот оно, Любовь из них больше.
Бабушка жила очень бедно, деда посадили в 1937, осталось трое детей и она без специальности, но мы никогда этого не ощущали, она делала нашу жизнь праздником, в сундуке хранила всякие вкусности для особого дня, а потом был фейерверк, в зале ( большой комнате) раздвигался стол аж на шесть метров и на том столе было все, чего пожелаешь. Может, и не все, но казалось, что всё… И так вкусно! Вкуснее ни в одном ресторане потом не кормили.

А еще она сажала на улице помидоры и огурцы.
– Мам, ну зачем? Ну, цветы я еще понимаю, – говорила ей московская дочка.
– А надо! Вот идет с работы рабочий, еще двое, им надо чуть выпить, поговорить по-мужски, они купят бутылочку, ко мне постучат, стаканчик попросят, а я им: и помидорки возьмите закусить! И солдатики, если захотят, съедят, и матросики…

Очень уважала мужчин, любила, когда они вели мужские беседы, не разрешала маме заставлять отца выносить мусорное ведро. «Он же государственный человек! Как ты можешь?» Зятья ее обожали. Любила бабушка ездить в вагоне, в купе только с мужчинами: «Ох, женщины эти, ну невыносимо, тарахтят, сплетни всякие, пустые разговоры. А мужчины: «Мамаша, вы не против, если мы здесь по чуть-чуть выпьем». – «Да конечно, милые». – Они выпьют, поговорят о чем-нибудь серьезном и на боковую». А она всю ночь сидит, не сомкнет глаз, смотрит в окно, сторожит меня, думает о чем-то, грызет семечки…

Про войну на нашей Военной улице говорили много, я с детства услышала какое-то странное и непонятное слово «оккупация». «Мы были в оккупации», «Это когда была оккупация», «В анкете надо было писать – был на оккупированной территории, и меня не приняли на факультет иностранных языков в Днепропетровск, а я так мечтала…». Это мама моя рассказывала… Война началась как раз с ее дня рождения, 21 июня, была суббота, завтра выходной, собрались гости за тем самым столом, который раздвигался на 6 метров, маме «стукнуло» четыре года, гуляли, пели, разговаривали, остались ночевать, спали на полу, еще долго гомонились и проснулись поздно. Вышли с утра на улицу, за калитку, что-то не так и не то… А что, не поймешь… Пошли в центр, на Советскую улицу, встретили кого-то: «Вы что, не знаете – война!» Обухом будто. Колуном. Все побежали на свои работы…
А 16 августа немцы зашли в город. Все было сумбурно, бабушка сидела в больнице (напротив нашего дома, работала санитаркой). Они теребили корпию, готовили бинты. Пусто в госпитале. Только грохочет где-то бой. Раненых нет.

– А потом, как повезли, как повалило их, а наш завхоз сбежал с бинтами и корпией, и ничего нет… О-о-ой ты! Ужас что было! Начали хирурги операции делать, медсестры теряют сознание, меня позвали лампу держать, а они ноги пилят прямо пилой. Я выдержала. Крик и стон, крик и стон стояли. Но недолго. Тут всех давай обратно грузить в машины, кто легко раненый пешком, а тяжелых вообще оставили, некуда. Легко раненые тоже не больно далеко ушли, потом еще месяц хоронились у меня в малине, я дала гражданскую одежду второго мужа, и они ночью ушли. Один был летчик, выжил, потом писал мне, свой аттестат переводил, продукты мне давали.

– Ба, а как его зовут, где он сейчас?
– Да мне неловко было, я писала неграмотно, вот я ему и не отвечала, так и потерялись. А он до-о-олго письма писал…
Застыла, задумалась, а я жалею, что так и не узнаю фамилию того летчика, письма-то конечно не сохранились…
Через полдня пришли немцы, свалили всех умирающих наших бойцов в палату, не расстреляли, да там и расстреливать было некого, не лечили, не кормили, но разрешили местным жителям приносить им еду. Новый порядок. Гуманисты. А люди не боялись, приходили, носили свои последние крохи.
Так для моих началась оккупация. 987 дней. Что это для ребенка? Мама всегда вспоминала, что во время войны ей ни разу не довелось съесть конфету, только после Победы, а потому Победа для нее всегда была связана с радостью конфетной, особым сладчайшим вкусом. Еще вспоминала, как у них в саду был вырыт погреб с тяжеленной железной крышкой, они там прятались во время бомбежки. Как-то взрывной волной ее забросило в этот погреб, крышку захлопнуло, и она едва осталась в живых.
Всюду слышались взрывы. 14 августа были взорваны стапеля судостроительных заводов № 198 (имени А. Марти) и № 200 (имени 61 коммунара). На стапелях завода № 198 из-за невозможности спуска на воду и эвакуации при оставлении города частями Красной Армии взорваны подводные лодки С-36, С-37, С-38. Частично были подорваны и горели склады, находившиеся возле городского элеватора.

Об этом много написано, конечно, моя бабушка и мама с сестрой и братом не очень-то понимали всю стратегию. Но точно знаю, что никто из них и из их бедного окружения не мародерствовал, не тащил к себе все подряд. А вот читаю в общем-то неплохой материал на сайте «Литературный Николаев» Алексея Кравченко и диву даюсь. Где они находят такие слова и краски, чтобы опорочить, измазать людей краской позора: «Население города, пользуясь этим, тащило домой зерно, чтобы в будущем прокормить им свои семьи. 15 августа 1941 года советские войска оставили Николаев. По большому счету это были уже и не войска, а разрозненные группы бойцов, многие из которых, уходя из города, старались поживиться чем-нибудь ценным. Не составляло исключение и население. Пользуясь отсутствием какого-либо контроля и безнаказанностью, люди грабили магазины и склады, мародерничали. Были случаи проявления антисемитизма. По воспоминаниям горожан, переживших то время, случались изнасилования и убийства. Позже, во время оккупации, товарами, награбленными за дни безвластия, будут спекулировать». Нет, наверняка в этом есть и правда, только многим даже говорили, берите, берите все, немцы придут, им достанется, чтоб не досталось им, кто-то и самогон тащил, но вот никогда не слышала об этом из уст своей семьи, наверное, все-таки не все…

Сам же автор противоречит себе, когда приводит слова К. Симонова, посещавшего позиции Южного фронта в качестве военного корреспондента, который писал в своих дневниках:
“История когда-нибудь рассудит наших современников и скажет свое слово об этих днях. Но тогда трудно было что-нибудь понять. В частности, 9-я армия, воевавшая южнее других — южнее ее была только Приморская группа, — здесь, в штабе фронта, считалась самой удачливой, и достойной похвал армией, потому что она, отойдя от Одессы, быстро проскочила через Николаев и теперь собирала свои вышедшие из окружения части. А между тем не прошло и недели — и как только при мне не чихвостили в Одессе ту же самую 9-ю армию, которая, по словам людей, оставшихся в окружении в Одессе, не только с ходу проскочила двести километров, но и утащила за собой еще одну дивизию Приморской армии.
Кроме того, в Одессе, задыхаясь от ярости, говорили, что 9-я армия сдала в два дня Николаев, в то время как Одесса держится по сей день и будет еще долго держаться, а между тем Николаев было нисколько не трудней оборонять, чем Одессу.

Хотя никак нельзя считать справедливыми такие рассуждения. Достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть: Николаев стоит в пятидесяти километрах от моря, на берегу узкого, глубоко врезавшегося в сушу Бугского лимана и его неизмеримо труднее было и защищать и снабжать с моря, чем стоящую на берегу широкого и открытого залива Одессу. ”
Мой дядя, дедушкин племянник дядя Костя, сын тети Марины, был инженером на заводе, отправлял корабли, запчасти до последнего, а потом уже не смог эвакуироваться, вернулся домой, несколько дней тетя Марина прятала его под периной, потом вышел, пошел на завод, работал там, вроде и подпольщикам помогал, но после войны был арестован, сидел, и кстати, никогда не говорил, что это несправедливо, война… Здесь все не рассчитаешь… Катком проехала. Слава Богу, жив остался.

Мои родные ходили по тем улицам чужого, оккупированного города. Однажды услышали про Шуру Кобера и Витю Хоменко, пионеров-героев, ходили на Советскую, там висели они, повешенные мальчишки. Этого тоже никогда не забыть. Даже в четыре года узнав об этом, мама помнила потом всю жизнь.

Сразу же начали угонять в Германию на работу. Угнали и маминого брата, 17-летнего Колю. Забрали на работе, а потом вдруг бабушка услышала, что вечером их будут сажать на вокзале в поезд и можно будет повидаться. С маленькой мамой и Верой побежали на вокзал, собрав какой-то узелочек с едой. А площадь перед вокзалом уже оцеплена, немцы с собаками, лают собаки, лают немцы, окрики, никого не пускают, толпа людей напирает, немцы держат ее, вдруг бабушка, увидела Колю, закричала. Кричат все. А мама, четырехлетняя малютка с узелком, бросается к нему, к любимому братику. Она бежит по пустой площади под прожекторами вперед, каждую секунду ожидая очереди, выстрела. А что в этот момент испытывает ее мать, бабушка Настя? Вот это страх и ужас, а мы сегодня как страх и ужас переживаем каждый синяк на коленке у наших детей. Сирены, прожектора. Она добежала, Коля схватил ее, поднял, расцеловал, крепко-крепко прижал на мгновение. Немец уже бежал к нему…

Он оттолкнул Светланку, будто отбросил и она вся в слезах побежала в лучах прожектора через всю площадь к маме. Всю жизнь она помнила об этой минуте прощания, всю жизнь нежно любила и жалела своего братика Колю столько претерпевшего и перенесшего. А мне всю жизнь будут сниться эти немецкие собаки, и как немцы с этажа на этаж бегут за мной и я убегаю, прячусь, убегаю…
Сначала я думала, что это я просто кино насмотрелась. Но оказалось, что сон этот генетический, передался мне от дяди Коли, который мне ничего не рассказывал и вообще был человеком веселым, с юморком, добрым и незлобливым ни до кого. Как-то я рассказал о сне маме, а она, всплеснув руками, рассказала, что дядю Колю угнали в трудовой концлагерь под Калининградом. Почти до конца войны они ничего не знали о нем. Он познакомился там со своим одногодкой охранником, и они частенько болтали по мальчишечьи. На этом месте в нашей семье всегда следовал рассказ о том, что «все надо знать». Это была бабушкина присказка: «Видишь, Маринка, вот все надо знать!» всегда восхищалась она любым знаниям и умениям, которые демонстрировали люди. Дядя Коля и тетя Вера до войны уже учились в школе и у них был немецкий, а учитель хорош и способности у них были, по-моему, перед войной у нас особенно хорошо преподавали немецкий, и они вполне сносно говорили и понимали. Тут все замирали и говорили: «Вот это-то и помогло нашему Коле! Он знал немецкий и мог болтать с этим немцем-охранником». Накануне прихода наших войск этот мальчишка-охранник сказал ему: «Подходят ваши войска. Завтра вас посадят на баржу всех и утопят с ней в море. Если хочешь, я помогу выбраться.» Коля пришел в барак и рассказал нескольким своим ребятам-друзьям. Решился бежать с ним только один его друг. Они выбрались, но за ними долгое время бежали немцы с собаками и все как в моем сне… Дядя Коля добрался до Белоруссии, как-то попал на передовую и успел повоевать рядовым. Вот, «все надо знать»… Потом мама расскажет эту историю руководителю писательской организации в Калининграде, а он всплеснет руками и подтвердит, что так все и было, он занимался историей этого лагеря, так все и случилось. Предложил привезти дядю Колю туда, показать все. Мама обрадовалась, рассказала братику, он подумал-подумал и сказал: «Нет! Не хочу, не поеду» Они не любили все это вспоминать, ворошить, слишком было тяжело.

А вот чуть-чуть лишь об этом из книги Кравченко: «6 июля 1943 года в Николаеве было повешено 10 молодых людей, рождения 1924-25 гг., пытавшихся уклониться от отправки в Германию. Извещение об этом было опубликовано в номере газеты “Українська думка” от 10 июля. Далее шел текст объявления Николаевского окружного комиссара о мобилизации советской молодежи на принудительные работы и привлечении к строгой ответственности уклоняющихся от мобилизации.

Согласно объявлению, все мужчины и женщины 1926 года рождения должны были прибыть во вторник 13 июля 1942 года в 7:00 на ул. Садовую, 25. При себе полагалось иметь документы и дорожный багаж. То есть, населению объявлялось о мобилизации на работы за городом, а на самом деле отобранных людей насильно отправляли в Рейх. Тех, кто уклонялся от явки для регистрации, ждало тюремное заключение или казнь за причинение вреда благу немецкого государства».

Моя тетя Вера, девушка тогда, как и дочка второго бабушкиного мужа Мария, тоже все время боялись быть угнанными, бабушка прятала их на чердаке, когда немцы приходили во двор с проверкой, Там было холодновато, однажды их вообще забыли позвать оттуда, тетя Мария все себе застудила, долго болела и потом у нее не было детей. Так сказать, отдаленные последствия…

За период оккупации в Николаевской области:

• – убито и замучено мирных граждан 74662 чел.;
• – уничтожено военнопленных – 30699 чел.;
• – угнано в рабство -25884 советских граждан.

(см. продолжение ниже…)

Марина Ганичева

http://wpristav.com/publ/istorija/ljubimyj_gorod_pridet_li_desant_nachalo/4-1-0-2165